Наша панельная много
этажка обитает в старом дворе. Не иначе как какой-то архитектор с перепоя или недосыпа решил внезапно впихнуть этот дом в ряд степенных кирпичных пятиэтажек с удивленно приподнятыми глазами-окнами. Как если бы вдруг в кружке степенных и родовитых герцогинь преклонного возраста в чепчиках и шляпках внезапно появился корявенький хипстер — о чем с ним говорить, непонятно, но и из-за стола выгнать уже как-то невежливо — пусть хотя бы чай допьет, раз уж усадили.
Когда темнело, окна пятиэтажек загорались теплыми огнями. Больше всего мне нравились кватиры под крышей. Есть в этом что-то романтичное и даже немного французское — жить на последнем этаже и просыпаться каждое утро в кронах деревьев…
Одно окно под крышей всегда загоралось позже всех и не гасло до рассвета. Когда я училась в школе, потом в университете, а потом уже просто поздно приходила с работы или засиживалась до поздна, я всегда знала, что стоит выглянуть на улицу, как в доме напротив я увижу все тот же приветливый свет. Это стало каким-то оплотом стабильности в моем маленьком мире. Когда я делала ночами переводы или расшифровки интервью и уже засыпала над клавиатурой, не в состоянии разобрать слов на аудиозаписи, я выглядывала в окно. В московской ночи мой неизвестный друг в доме напротив тоже не спал. Я никогда не видела хозяина квартиры. Никогда не видела в окне силуэтов людей. Но всегда с наступлением темноты в нем загорался свет.
Ощущение того, что кто-то так же не спит ночью, придавало сил. Даже немного роднило. Быть может этот человек тоже иногда выглядывал в московскую ночь в надежде увидеть свет. Его окно было занавешено легкой полупрозрачной тюлью. Рядом стоял стол с кучей книг. Наверняка где-то в глубине комнаты был торшер и старый-старый проигрыватель пластинок. И перед рассветом, в самый темный час, от него к окну летел голос Фрэнка Синатры и в конвульсиях бился о стекло, как запертый между оконными рамами майский жук:»I won’t dance, don’t ask me»…
На смену одному времени года приходило другое. Старые скрипучие качели во дворе заменили на новые. Они не издавали пронзительных звуков, но и кататься на них стали значительно реже. Видимо, в скрипе тоже была своя магия. Фонтан во дворе уже давно не работал, но прилежно менял цвета и фигуры рыб на нем становились то салатовыми, то желтыми, все так растягивались в хищной красной улыбке их морды. Одну старенькую герцогиню-пятиэтажку снесли. На ее месте образовался пугающий пустырь. Впрочем, туда очень быстро воткнули очередную панельную многоэтажку. Но две старушки-пятиэтажки упорно не сдавали свои позиции. Не сдают и до сих пор. Но все меньше в них по вечерам загорается свет. А то окно… Все так же висит занавеска и лежат книги на столе. Наверняка все так же звучит там музыка и пахнет свежесваренным кофе. И все так же каждый вечер с наступлением темноты невидимый хозяин включает свет и чего-то или кого-то ждет, сидя в старом кресле под торшером.
Одиночество — это сухонький паучок в темном углу. Он вылезает из своего укрытия только ночью, проверяет свои неловко сотканные сети, трет лапками урчащий от голода желудок и уползает обратно в свою тьму. В один прекрасный день он просто не выходит — нет сил. Да и немудрено, если ткать паутину ты так и не научился, а в светлой и красивой комнате нет ни одной мошки, которой ты мог бы поживиться.
Люди часто спорят о своих страхах. Они боятся привидений, кризиса, зубных врачей и собак. Но мало кто по-настоящему ощутил и понял, что на самом деле страшно. Страшно, знать, что тебя не ждут. И страшно самому застыть в вечном ожидании. Хотя ведь всегда можно пойти на небольшой самообман и просто оставить гореть свет. Вот только оплачивать счета все равно придется. И в том числе за электричество.
Автор: ММ